Не расстраивайся,
говоря: «До свидания».
Необходимо попрощаться до того, как
вы можете встретиться
вновь.
А новая
встреча, после коротких
мгновений,
или многих жизней,
обязательно
будет, если вы настоящие
друзья.
На следующий день, когда солнце стояло в зените, а желающих покататься
еще не было, он остановился у крыла моего самолета. «Помнишь, что ты сказал,
узнв о моих проблемах, ну, что никто не хочет слушать, сколько бы чудес я не
совершил?»
«Нет».
«А ты помнишь тот день, Ричард?»
«Да, день я помню. Внезапно, ты показался мне таким одиноким. Но я не
помню, что тогда сказал».
«Ты сказал, если я завишу от того, волнует ли людей то, что я говорю,
то мое счастье зависит от первого встречного, а не от меня самого. Я пришел
сюда, чтобы узнать очень простую стину: «Не важно, говорю я или нет». Я
выбрал эту жизнь, чтобы рассказать людям, как устроен этот мир, но с тем же
успехом я мог выбрать эту жизнь, чтобы вовсе ничего не говорить. Абсолюту не
надо, чтобы я рассказывал всем о том, как устроен мир».
«Это и так ясно, Дон. Я мог бы тебе об этом сказать давным-давно».
«Ну, спасибо большое. Я нашел то, ради чего прожил эту жизнь, я
закончил работу всей жизни, а он говорит: «Это и так ясно, Дон».
Он смеялся, но в то же время, он был печален, и тогда я не знал отчего.
Твое невежество
измеряется тем, насколько глубоко ты
веришь в нсправедлвость
и человеческие трагедии.
То, что гусеница
называет Концом света,
Мастер назовет
бабочкой.
Слова, которые я прочитал в «Справочнике Мессии» накануне, были
единственным предупреждением. День проходил как обычно. Я стоял на верхнем
крыле моео «Флита», заливая бензин в бак, и с удовольствием поглядывал на
небольшую толпу желающих прокатиться. Его смолет после посадки подрулил к
ним и остановился, подняв своим широким винтом небольшой ураган. Но
вследующую секунду раздался легкий хлопок, будто лопнула шина, и тут толпа
сорвалсь с места и побежала. Шины на «Трэвэл Эйр» были в полной сохранности,
мотор, как и за секунду до этого, тихонько урчал на холостых оборотах, но в
матерчатой обшивке фюзеляжа у пилотской кабины зияла большая дыра, Шимоду
отбросило к дальней стенке, его голова свесилась вниз, а тело казалось
совершенно неподвижным.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что Дональда
Шимоду только что застрелили, еще секунду, чтобы бросить канистру, спрыгнуть
на землю и рвануть к нему. Все было похоже на киносценарий, на сцену из
любительского спектакля — человек с дробовиком в руках, убегающий вместе со
всеми — он пробежал так близко от меня, что я легко мог бы дотянуться до
него рукой. Теперь я вспоминаю, что мне на него было наплевать. Во мне не
было ни ярости, ни удивления, ни ужаса. Главное, надо было как можно быстрее
добраться до кабины «Трэвэл Эйр» и поговорить с моим другом.
Казалось, что у него в руках взорвалась бомба. Кожаная куртка и рубашка
на левом боку были залиты кровью и свисали лохмотьями, видны глубокие раны,
словом, алое месиво.
Его голова упиралась в правый нижний угол приборного щитка, возле ручки
зажигания, и я подумал, что, если бы он пристегивался в полете, его бы так
сильно не швырнуло вперед.
«Дон, ты в порядке?» Глупее вопроса не придумаешь.
Он открыл глаза и улыбнулся. Его лицо было мокрым от крови. «Ричард,
как все это выглядит?»
Услышав, что он заговорил, я почувствовал огромное облегчение. Если он
может говорить, если он может думать, то с ним все будет в порядке.
«Слушай, приятель, если бы я не знал, кто ты такой, я бы сказал, что ты
влип в историю».
Он не шевелился, только чуть-чуть повернул голову, и внезапно я снова
испугался, больше его неподвижности, чем этого кровавого месива. «Я не знал,
что у тебя есть враги».
«У меня нет. Это был… друг. Лучше, чем, если б… какой-нибудь
возненавидевший меня бедняга… навлек на себя… всякие беды… убив меня».
Сиденье и стенки кабины были сплошь залиты кровью — придется немало
потрудиться, чтобы снова отмыть «Трэвэл Эйр», хоть сам самолет практически
не был поврежден. «Должно ли так было случиться, Дон?»
«Нет…» — тихо сказал он, едва дыша. «Но я думаю… мне нравится
драма…»
«Ладно, давай быстрее! Исцеляйся! Судя по размерам толы, нам сегодня
придется много полетать!»
Но пока я подбадривал его шутками, несмотря на все свои знания и все
свое понимание реальности, мой друг Дональд Шимода упал на ручку зажигания и
умер.
В моей голове будто с грохотом что-то взорвалось, мир покачнулся, я
соскользнул с крыла и упал в трву, залитую кровью. «Справочник Мессии»
вывалился из кармана и раскрылся, ветер заиграл его страницами.
Я поднял его6 не глядя. Неужели этим все и кончается?! — думал я, и
все, что говорит Мастер, лишь красивые слова, которые не могут спасти его,
когда на фермерском поле на него бросается какой-то жалкий бешеный пес.
Мне пришлось прочитать трижды, прежде чем я смог поверить, что на этой
странице было напечатано:
Все
в этой книге
может оказаться
ошибкой.
конец
Эпилог
Когда пришла осень, я был уже на юге, улетел туда с теплыми ветрами.
Подходящих полей там мало, но толпы с каждым днем становились все больше.
Желающих прокатиться на биплане и раньше хватало, а в эти дни люди все чаще
оставались поговорить со мной, посидеть у костра.
Время от времени кто-нибудь, кто не был так уж сильно болен, вдруг
заявлял, что от нашего разговора ему становилось лучше, и на следующий день
люди начинали странно на меня посматривать и из любопытства придвигались
поближе. Не раз я улетал на рассвете.
Никаких чудес не случалось, хотя мой «Флит» стал летать лучше, чем
прежде и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара
уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того,
что похолодало, или эти кроши поумнели и заранее улетали с моей дороги.
Однако, одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень,
когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог
в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз переживал все
заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не
менялся. Чему же я должен был научиться в тот день?
Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы,
улетел из какого-то городка в штате Миссиссипи, мне на глаза попалась
крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить мой
«Флит»…
Еще раз перед тем как заснуть, я принялся заново вспоминать ту
последнюю секунду нашей встречи — почему он умер? Для этого не было причин.
Если то, что он говорил, правда…
Теперь уж не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого
учиться, не на кого напасть и завязать словесную дуэль, не об кого оттчивать
мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два
раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая меня из равновесия своими
приемами духовного каратэ.
Думая об этом, я уснул и увидел сон.
Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку «Трэвэл Эйр»,
там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве луга у его колена лежал
рулон специальной авиаткани мари «А», стояла банка с авиалаком.
Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом
деле. «ДОН!»
Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица,
на котором смешались печаль и радость.
«Здорово, приятель», — сказал он.
Слезы застили мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной
стоял мой друг.
«Дональд!… Ты жив! Чем ты тут занимаешься?» Я подбежал и обнял его,
он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал,
как от моих объятий трещат его кости.
«Здорово», — повторил он. «Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю
эту дырку».
Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не
было.
«При помощи заплатки и лака?» — удивился я. «Ты собираешься пришить
заплатку…? Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно
целым, представить, что все уже сделано…» Говоря это, я заслонил ладонью
кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку — дыра исчезла. Перед
нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на
ткани фюзеляжа.
«Так вот как ты это делаешь!» — сказал он, в его темных глазах
светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ченик наконец-то
научился творить реальность силой воображения.
Сам же я своим способностям не удивился; во сне, именно так и надо было
поступить.
У крыла его самолета горел костер, над которым висела сковородка. «Ты
что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там
у тебя на звтрак?»
«Оладья», — ответил он сдержанно. «Я напоследок решил показать тебе,
как их надо жарить».
Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок
мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус… словно опилки
смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масте.
«Ну как тебе?» — поинтересовался он.
«Дон…»
«Это страшная месть привидения», — засмеялся он. «Я ее сделал из
гипса». Он положил свой кусок на сковородку. «Это, чтобы напомнить тебе —
если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это
при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладьей,
договорились?»
«НЕТ! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!»
«Прекрсно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь
накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет твоей тайной
вечерей, со всеми вытекающими последствиями».
Мы посмеялсь, потом помолчали, я взглянул на него.
«Дон, с тобой все в порядке, да?»
«А ты, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард».
«И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?»
«Нет. Это сон. Это другое пространство — время, а любое другое
пространство-время — это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе
остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и
это изменит твой образ мыслей и твою жизнь».
«А мы еще встретимся? Ты вернешься?»
«Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде
говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей
семьи остается связь: Если ты столкнешься с серьезной проблемой — засни,
думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и
обсудим ее».
«Дон…»
«Что?»
«Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том,
что тебе прострелили сердце из дробовика не было ни славы, ни проявления
могущества».
Он сел на траву у крыла. «Поскольку я не был всемирно известным
Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима
тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас… и не печалил», —
подчеркнул он последние два слова, — «для тренировки можно разок и истечь
кровью. И это меня, к тому же позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое
чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от
обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой
истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже
столько раз, что даже шока почти не чувствую».
Он помолчал, а потом поднялся на ноги.
«Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это
нормально. Запомни, что об Учителе судят вовсе не по числу его учеников».
«Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест».
Самолета никто не касался, однако, неожиданно, его пропеллер
завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел.
«Обещание принято, но…» — он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не
мог понять.
«Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что не так?»
«Ты не любишь толпу», — сказал он.
«Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться
идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость… Я
надеюсь, ты не просишь меня… Считай, что я уже сбежал».
«Может быть, я — полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то
очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи
мн, но что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое
правило, которое запрещает Мессии писать то, что с его точки зрения истинно,
что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И, может быть, тогда,
если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять
пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если
понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их
на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там
приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но, может быть, я —
просто дурак».
«Значит, написать книгу?»
«А почему бы и нет?»
«А ты знаешь, сколько надо труда… Я обещал себе, что в жизни никогда
больше не напишу ни единого слова!»
«А, вот в чем дело. Ну, тогда прости», — сказал он. «Ты, конечно, прав.
Я просто этого не знал». Он встал на нижнее крыло и залез в кабину. «Ну,
ладно. Как-нибудь увидимся. Счастливых полетов, и все такое. Смотри, чтобы
толпа до тебя не добралась. Так ты уверен, что не хочешь написать книгу?»
«Никогда», — сказал я. «Ни единого слова».
Он пожал плечами и натянул летные перчатки, а затем потянул ручку газа,
и мотор оглушительно взревел. Когда я проснулся под крылом моего «Флита»,
этот рев все еще звенел у меня в ушах.
Я лежал в безмолвии, царившем над этим полем, укрытом изумрудным
пушистым ковром. Новое ласковое утро пришло в мир.
И тут, ради забавы, еще толком не проснувшись, я — один из почти пяти
миллиардов мессий, живущих на этой планете, взял свой бортжурнал и принялся
писать о моем друге:
1. И пришел на эту землю Мессия, и родился он на священной земле штата
Индиана…
Автор
